Щербаков Михаил
Призвав решительность и строгость,
язык бахвальству отрубив,
я признаю свою убогость
перед величием других.
И сколь бы тонко мне ни льстили,
какой бы мне ни пели вздор,
как джентльмен, своё бессилье
я сознаю – с тех самых пор,
когда мы, новый мир построив,
причём действительно с нуля,
произвели на свет героев,
каких не видела земля.
Земля не знает скорби горячей,
чем та, которую ношу в себе…
А мой герой был скромный малый,
существовал по мере сил,
не познакомился с опалой,
но и фавора не вкусил;
юнцом не ползал по окопу,
не лазил к барышням в альков,
не эмигрировал в Европу
из-за незнанья языков;
был самоучка по культуре
и по натуре – робинзон,
чему в реальной конъюнктуре
едва ли сыщется резон.
Когда кругом волненья тысяч
и политический процесс,
кого ни тронь – Иван Денисыч,
куда ни плюнь – КПСС,
он размышлял об Эмпедокле,
читал Мюссе, ценил Массне
и по зиме гулял в монокле,
а по весне носил пенсне;
от слабых лёгких ждал подвоха,
искал спасенья во враче…
Я бы о нём не думал плохо,
если бы думал вообще.
Земля не знает скорби горячей,
чем та, которую ношу в себе…
А так как я о нём не думал,
не посвятил ему труда,
не сделал шага, в ус не дунул,
не двинул пальцем никогда, –
вот и не стал он ни примером,
ни назиданьем, ни лучом.
Так он и канул неприметным,
так он и сгинул – ни при чём.
Так он и умер – у вокзала,
в экспрессе, едущем на юг…
Ах, отчего в России мало
талантов авторских, мой друг?