Предположим, герой - молодой человек, холостой кавалер,
должен ехать в провинцию, дней этак на десять, делать дела.
Расставаясь с избранницей, он орошает слезой интерьер
и, пожалуй, не врет, говоря, что разлука ему тяжела.
Заклинает богами земли и морей
без него не подмигивать здесь никому,
в сотый раз, напоследок, уже у дверей,
умоляет писать ему, что бы там ни было, в день по письму,
рисовать голубка на конверте и слать непременно скорей -
и красавица тем же вполне от души отвечает ему:
обещает писать, ободряет кивком,
одаряет цветком - наконец, отпускает
и в десять минут забывает о нем.
А герой, повелев ямщику не зевать,
через сутки пути прибывает на место,
въезжает в гостиницу и принимается существовать.
То есть, это он движется с делом и без, в экипаже и нет,
озирает окрестности в виде замшелых прудов и скульптур.
Что ни день, на подарки понятно кому не жалеет монет,
покупая смарагдовый хлам и серебряный всякий сумбур.
Или в номере (кстати, весьма дорогом)
вечерами письма от негодницы ждет.
Изнывает со скуки, дурак дураком,
не пьянея глотает ликер и бисквит без охоты жует.
Ожидает конверта с условным на нем от руки голубком.
И, томясь ожиданьем, шагает по бархату взад и вперед.
А кокетка не помнит, она занята,
что ни день, ежечасно ее с головой
поглощает забота то эта, то та.
То непрошенный гость у нее, то мигрень,
то канун маскарада, то сам маскарад,
то верченье столов, то большая примерка - и так что ни день.
Предположим, неделя проходит, он ждет, а письмо не идет.
То есть, рухнули связи, обмякли устои, померкли миры.
Почтальоны ушли, вероятно, в какой-нибудь горный поход
и один за другим, вероятно, упали с высокой горы.
Проведя две ужасные ночи без сна,
на девятые сутки в единый прием
он снотворного склянку, что свалит слона,
осушает, и мрак наконец оглушает его забытьем.
В это самое время внезапно о нем вспоминает она.
То есть, в ту же секунду она невзначай вспоминает о нем.
И, конечно, бросается прямо к бюро,
из бюро вынимает, конечно, бювар,
из бювара бумагу берет и перо.
И строкою строку погоняет строка,
и к рассвету посланье выходит густым,
как почтовый роман, а могло быть и гуще, да ночь коротка.
а десятые сутки с утра одевается наш кавалер,
выпивает свой кофе, причем даже с юмором смотрит в окно.
А затем неспеша тормошит саквояж, достает револьвер
и, конечно, стреляется, прямо на бархате, что не умно.
А конверт и надписан уже, и закрыт
(не без помощи воска, смолы и огня),
силуэт голубка в уголке не забыт,
путевые издержки рассчитаны, нарочный сел на коня...
Остальные детали впоследствии следствие определит.
А пока угадайте, что в этом во всем привлекает меня.
Ну, конечно же, нарочный, Боже ж ты мой!
как он это поскачет сейчас, полетит,
не касаясь дороги, помчится стрелой.
А часа через два ни с того, ни с сего,
на дворе постоялом я встречу его
и в глаза посмотрю со значением, но не скажу ничего.
Разговаривать некогда, да и зачем?
Господа пассажиры, четвертый звонок,
занимайте места, je vous prie, je vous aime,
я - ваш новый форейтор, а кто не согласен - вот Бог, вот порог!
Решено, что мы едем в Эдем - это значит, мы едем в Эдем,
занимайте места, господа вояжеры! Таков эпилог.
(Или, может, эпиграф? Не все ли равно?
Я их, знаете, путаю: префикс один,
да и корни, по смыслу, считай, заодно.
Ох, уж эти мне эллины! Этот язык!
Уж и как не вникал я в него, а не вник -
между тем, не последний, по общему мнению, был ученик.)
